Воспоминания французов о Красненском сражении
Сражение под Красным было для французских солдат и офицеров одним сплошным кошмаром. Все они, как один, вспоминают, о полчищах казаков, вьющихся вокруг них, холоде, голоде и полной безнадежности, заставляющих солдат и офицеров, только что яростно сражавшихся плечом к плечу, превращаться в толпу звероподобных эгоистичных существ, цепляющихся за жизнь.
Загнанные в угол
В сражении под Красным в последний за Русскую кампанию раз проявилась та необычайная храбрость французских солдат, которая обеспечила им славу покорителей Европы. Наполеон здесь решил показать, что он все еще прекрасный полководец, а Великая армия – вовсе не сборище мародеров, а одна из эффективнейших боевых машин континента. «…Впереди, направо, налево, позади – всюду виднелись одни русские, очевидно, рассчитывавшие без труда одолеть нас, - вспоминает один из участников сражения барон Поль Бургонь, - Но император хотел дать им почувствовать, что это не так легко, как они думают: правда, мы в жалком положении, умираем с голоду, однако у нас осталось еще нечто, поддерживающее нас, - честь и мужество. Император, наскучив преследованием всей этой орды, решил от нее избавиться».
Под Красным французская армия сражалась с остервенением загнанного в угол зверя. Солдаты, даже победив, не хотели щадить сдающихся. Тот же барон Бургонь вспоминает про одну их таких контратак наполеоновских войск: «…русские и французы, вперемешку, в снегу, дрались, как звери, и стреляли друг в друга чуть не в упор… [После предложения и сдаче русских] полковой адъютант послал меня с приказанием прекратить огонь. «Прекратить огонь?» - отвечал один раненый солдат нашего полка, - пусть прекращает, кто хочет, а так как я ранен и, вероятно, погибну, то не перестану стрелять, пока у меня есть патроны!»… Полковой адъютант, видя, что его приказание не исполняется, подошел сам, от имени полковника. Но наши солдаты, сражавшиеся отчаянно, ничего не слушали и продолжали свое…»
Из последних сил французские солдаты продолжали вырываться из окружения, спасая не только свои жизни, но и честь своих подразделений. Так, один из офицеров Великой армии, капитан Франсуа вспоминает в своих записках: «…к счастью, сохраняю достаточно сил и присутствия духа для того, чтобы не изнемочь по этими новыми ударами. Хотя у меня левая рука на перевязи, а в правой, раненой руке, костыль, я не выпускаю знамени. Я прихожу в Красный, не испытывая боли: настолько я озабочен тем, чтобы сохранить наше знамя. Тотчас же по прибытии боль дает себя чувствовать; но нет ни воды, ни белья, чтобы перевязать мои раны».
Пытаясь спастись, солдаты наполеоновской армии предпринимали самые разные дерзкие выходки. Про одну из таких операций рассказывает лейтенант Ложье: «Ночь развернула уже над полем сечи свой густой покров. Мы шли без шума, с большой осторожностью; мы проходили по полям, по оврагам, по волнообразной местности, покрытой снегом, оставляя слева от себя левый фланг боевой линии русских, минуя их огни и посты. Первая же неосторожность могла погубить эти еще оставшиеся после боя силы. Ночь благоприятствовала нам, но луна, скрывавшаяся до последнего момента за густым облаком, вдруг вышла, чтобы осветить наше бегство. Скоро русский голос нарушил эту таинственную тишину: «Кто идет?». Мы все остановились, только полковник Клюкс отделился от авангарда, подбежал к часовому и сказал ему тихо, по-русски: «Молчи, несчастный, разве ты не видишь, что мы из корпуса Уварова и назначены на секретную экспедицию?» Часовой больше не сказал ничего…».
Спасение корпуса Нея
Одним из самых трагических эпизодов Красненского сражения стало «спасение» корпуса Нея, оказавшегося окруженным войсками Милорадовича. «Храбрейший из храбрых» ни в коем случае не хотел сдаваться, и, хотя имел 6 000 против минимум 60 000, принял решение о попытке присоединиться к основным французским силам, перейдя через Днепр. Оставив всех по тем или иным причинам не сумевших и не захотевших пойти, Ней отправился к Днепру напрямик через леса. «Чем больше была опасность, тем быстрее принимал он решения, - пишет свидетель событий Фезензак, - а раз решившись на что-либо, он уже не сомневался в успехе. И в этот момент его лицо не выражало ни нерешительности, ни беспокойства. Все взгляды обращены были на него, но никто не осмеливался задать ему вопрос. Наконец, увидев около себя одного офицера своего штаба, маршал сказал ему вполголоса: «Неважно у нас». — «Что вы будете делать?» — спросил офицер. «Перейдем через Днепр». — «А где дорога?» — «Найдем». — «А если он не замерзнет». — «Замерзнет». — «В добрый час», — сказал офицер. Этот своеобразный диалог, который я воспроизвожу буквально, раскрыл план маршала — достигнуть Орши, идя по правому берегу реки, и сделать это достаточно быстро, чтобы еще застать там армию, двигавшуюся по левому берегу. План был смелый и ловко задуман; сейчас мы увидим, с какой энергией был он выполнен».
«Маршал Ней намеревался дождаться рассвета, - вторит Фезензаку генерал Фрейтаг, - чтобы переправиться через реку, которая еще не совсем замерзла, несмотря на чрезмерный мороз. Необходимо было, следовательно, видеть ясно, чтобы испробовать места, где лед был достаточно крепок для того, чтобы выдержать на себе людей и лошадей; но в полночь нас предупредили о приближении неприятеля; в самой деревне даже будто бы видели казаков. Маршал Ней дал тотчас же приказ о переправе. Пушки и артиллерийские повозки были брошены; беспорядок и сумятица достигли своего апогея; каждый пытался переправиться вперед. Мы тихо скользили друг за другом, опасаясь провалиться под лед, который то и дело трещал под нашими ногами: мы находились беспрерывно между жизнью и смертью. Но, кроме опасности, угрожающей нам лично, мы должны были стать свидетелями самого печального зрелища. Всюду вокруг нас виднелись несчастные, провалившиеся вместе с своими лошадьми глубже, чем до плеч; они звали своих товарищей на помощь, которую те не могли им оказать, не подвергаясь риску разделить их печальную участь; их крики и жалобы раздирали наши души, уже достаточно потрясенные опасностью, грозившей нам самим».
В довершение всего оставленные на противоположном берегу с обозом раненые и штатские при появлении казаков подняли такой крик, что кое-кто из офицеров корпуса Нея все же решился попробовать переправить одну из фур с ранеными, женщинами и детьми. Естественно, едва эти телеги оказались на ломком льду плохо замерзшего Днепра, как раздался страшный треск и все они во мгновение ока провалились под воду.
Когда же чуть менее тысячи храбрецов Нея выбрались на противоположный берег, там их встретили казаки: «Казаки кричали нам, - пишет Фезензак, - чтобы мы сдавались, и стреляли в нас в упор; настигнутых их пулями мы покидали. У одного сержанта выстрелом из карабина была перебита нога. Он упал около меня, хладнокровно сказав своим товарищам: «Вот еще один человек погибает; возьмите мой ранец, он вам пригодится». Мы взяли его ранец и молча покинули его. Двое раненых офицеров подверглись той же участи…». К Орше из всего корпуса Нея пришло около 800 человек. Наполеон лично встретил своего маршала, увидеть которого уже и не надеялся.
Оставшиеся же на другом берегу Днепра войска Нея в тот момент, как их товарищи скользили по тонкому льду Днепра, сдавались в плен войскам генерала Милорадовича. Об этом в несколько юмористической форме пишет французский эмигрант, сражавшийся на стороне русских, барон Кроссар: «Генерал Кретов провел ночь у Милорадовича и на другой день очень живо и забавно рассказывал нам обо всем, что было ночью. Уснуть было невозможно: то и дело солдаты из корпусы Нея стучались в окна и спрашивали: «Здесь, что ли, сдаются?» Получив утвердительный ответ, они собирались вокруг костров, и с этого момента не было ни друзей, ни врагов… Изнуренные голодом и усталостью, подавленные перспективой неизбежной гибели, злополучные солдаты Нея толпились вокруг костров…»
Покинутые раненые
Покидая Красный, французы оставили в городе множество раненых, которых просто физически не могли взять с собой. Это страшно деморализовало армию. Вид собственных товарищей, бросаемых на совесть не вполне цивилизованного неприятеля, не мог придать солдатам и офицерам сил. «Нельзя себе представить более печального зрелища, - писал в своих мемуарах Лежен, - чем вид домов, полных молодых и красивых людей от 20 до 25 лет, недавно пришедших сюда, в первый раз в этот день бывших в сражении; через час они должны были попасть в руки неприятеля».
Не менее переживал из-за оставленных товарищей и уже упоминавшийся Поль Бургонь: «Момент, когда мы покидали поле сражения, был ужасен и печален; наши бедные раненые, видя, что мы их покидаем на поел смерти, окруженных неприятелем – в особенности солдаты 1-го вольтижерского полка, у большинства которых ноги были раздроблены картечью – с трудом тащились за нами на коленях, обагряя снег своей кровью; они подымали руки к небу, испуская раздирающие душу крики и умоляя о помощи, но что могли мы сделать?.. Когда мы отошли на четверть мили по ту сторону города, стало поспокойнее; мы шли грустные и безмолвные, размышляя о нашем положении и о несчастных товарищах, которых принуждены мы были бросить; мне все представлялось, что я их вижу перед собой умоляющими о помощи…».
Казаки, оттепель и прочие неприятности
Однако и у продолживших путь возникло порядком проблем. Во-первых, сразу после Красного и Орши лютый мороз неожиданно сменился оттепелью. «…Внезапно наставшая оттепель дала нам понятие о пытке иного рода, - пишет в своих мемуарах Пасторе, - Снег, как шедший непрерывно с неба, так и покрывавший землю, превращался в воду; земля растворялась; густая грязь размешанная шагами громадной толпы, в конце концов, сделала путь как бы совершенно непроходимым. Так погибло много лошадей, оставлено много повозок, брошено много орудий; все те, кто по благоразумию положил свои экипажи на полозья, потеряли сразу и то, что они везли, и то, на чем везли...».
Во-вторых, оступающую армию по пятам продолжали преследовать казаки и партизаны, ставшие настоящим кошмаром для всех. Один из офицеров Великой армии вспоминал по этому поводу: «Те казаки, над которыми при наступлении посмеивались наши солдаты, на которых когда-то, не считая их числа, весело ходили они в атаку, эти самые казаки теперь стали не только предметом уважения, но и предметом ужаса всей армии, и число их при содействии придорожных жителей значительно увеличилось. Почти все придорожные крестьяне в надежде на добычу вооружились пиками — этим национальным русским оружием — или же просто кольями с железными остриями на конце. Верхом на маленьких лошадках, в бараньих шубах и черных барашковых шапках, они следовали вдоль колонны и немедленно на нее бросались, как только замечали, что встреченная теснина задерживала войска, вызывая перед ней скопление и разрежая за ней колонну. В сущности, эти импровизированные, жаждавшие грабежа войска не представляли ничего опасного, так как малейшее сопротивление их останавливало и обращало в бегство, и целью их была не борьба, а только добыча этих странных трофеев. Но ужас, производимый их появлением, был таков, что при первом крике «Казаки!», перелетавшем из уст в уста вдоль всей колонны и с быстротою молнии достигавшем ее головы, все ускоряли свой марш, не справляясь, есть ли в самом деле какая-либо опасность».
В-третьих, французскую армию, даже несмотря на некоторое потепление, продолжал терзать холод. Лейтенант Куанье писал: «Армия была деморализована; шли, точно пленники, без оружия, без ранцев. Не было ни дисциплины, ни человеческих чувств по отношению к другим. Каждый шел за свой собственный счет; чувство человечности угасло во всех; никто не протянул бы руки родному отцу, и это понятно. Кто нагнулся бы, чтобы подать помощь своему ближнему, сам не был бы в состоянии подняться. Надо было все идти прямо и делать при этом гримасы, чтобы не отморозить носа или ушей. Всякая чувствительность, все человеческое погасли в людях, никто не жаловался даже на невзгоды. Люди мертвыми падали на пути. Если случайно находили бивак, где отогревались какие-нибудь несчастные, то вновь прибывшие без жалости отбрасывали их в сторону и завладевали их огнем. А те ложились в снег...».
Об этом же упоминает в своих записках и Тирион, который говорит, что в толпе отступающих «невозможно отличить генералов и офицеров», поскольку все они были закутаны в одинаково отвратительное тряпье или какие-то странные шали и шубы: «Головы были плотно закутаны и обмотаны платками всех цветов, - пишет он, - оставались отверстия только для глаз. Самым распространенным видом одежды было шерстяное одеяло с отверстием посредине для головы, падавшее складками и покрывавшее тело. Так одевались по преимуществу кавалеристы, так как каждый из них, теряя лошадь, сохранял попону; попоны были изорваны, грязны, перепачканы и прожжены — одним словом, омерзительны. Кроме того, так как люди уже три месяца не меняли одежды и белья, то их заедали вши».
Наконец, еще одной бесконечной проблемой оставалось отсутствие у французов провизии. В ход все так же продолжали идти лошади и разведенная со снегом мука. Тирион пишет, что солдаты вырезали куски мяса у еще движущихся лошадей и съедали его сырым, но лошади долго не падали: «Бедные животные, - поясняет он, - не подавали вида, что им больно, что ясно доказывает, что под влиянием страшного холода происходило полное онемение членов и полная нечувствительность тела. При других условиях вырезывание кусков мяса вызвало бы кровотечение, но при 28° мороза этого не было; вытекавшая кровь мгновенно замерзала и этим останавливала кровотечение. Мы видели, как эти несчастные животные брели еще несколько дней с вырезанными из крупа громадными кусками мяса; только менялся цвет сгустков крови, делаясь желтым и обращаясь в гной».
Ненависть к Бонапарту
Естественно, все эти проблемы стали понемногу подогревать в армии недовольство руководителями похода и, в частности, самим императором. Эмигрант Кроссар вспоминал, что один из пленных французских офицеров на именинах Милорадовича прочитал четверостишье: «Среди шума и острот, подогретых вином, комиссар вдруг поднялся и сымпровизировал четверостишье, в котором сравнивал Милорадовича с его патроном Св. Михаилом. Он без колебания отдал преимущество первому: «Архангел, - сказал он, - ниспроверг духа тьмы; Михаил, ныне чествуемый, сделал гораздо больше для мира (pour le monde), повалив Бонапарта, это поганое животное (cet animal immonde)»… в этих скверных стихах выражалось мнение должностного лица, которое по своему положению хорошо было осведомлено о настроении умов в армии и на родине. Мне стало ясно, насколько привязанность солдат к Бонапарту была ослаблена всеми неудачами, как сильно была поколеблена его популярность…».
О тех же настроениях говорит и артиллерист Пион де Лош. Так, после того, как Наполеон приказал сжечь фургоны с провиантом артиллеристов, чтобы они не выпрягали лошадей из пушек, Пион де Лош имел с одним из офицеров следующий разговор: «Однако, — сказал я ему, — император должен был бы запереть вас в вашем фургоне, чтобы вы погибли, как капитан на корабле, вместе с остовом фургона и вашим имуществом». «Лучше бы его самого туда запереть!» — таково было милое пожелание Его Величеству одного из его самых усердных слуг».
Император пытался как-то поднять дух своего поредевшего войска и потому шел пешком, «одетый в бархатную шубу на меху и в такой же шапке, с длинной палкой в руках» во главе своей армии, разговаривая с маршалами, генералами и солдатами. Его сопровождали Бертье и Мюрат, последний из которых беспрестанно шутил по поводу мрачных лиц окружающих.
Однако, если доверять отзыву генерала Лабома это не особенно помогло восстановить боевой дух войск: «В тот день, когда мы прибыли в Дубровну, Наполеон по своей всегдашней привычке сделал большую часть пути пешком. В продолжение этого времени неприятель не появлялся, и он мог на свободе рассмотреть, в каком плачевном состоянии находилась его армия. Он должен был увидать, как неверны были рапорты многих начальников, которые, зная, как опасно говорить ему правду, из боязни навлечь на себя его немилость, скрывали от него истину. Тогда он вздумал произвести в армии тот же эффект, как когда-то манна в пустыне, и стал бранить офицеров и шутить с солдатами, желая возбудить страх в одних и внушить мужество другим. Но прошли времена энтузиазма, когда одно его слово могло совершить чудо; его деспотизм все уничтожил, и он сам придушил в нас все честные и великодушные идеи и тем самым лишил сам себя последнего ресурса, которым он мог бы еще наэлектризовать нас. Самым неприятным для Наполеона было, когда он увидал, что и в его гвардии такой же упадок духа».
| Твитнуть |
|
Код для размещения ссылки на данный материал:
Адмирал П.В. Чичагов приказал авангарду генерала К.О. Ламберта занять Борисов чтобы отрезать Наполеону путь к отступлению и установить связь с корпусом Витгенштейна. В распоряжении Ламберта находились Витебский пехотный, 7-й, 13-й, 14-й и 38-й егерские, Александрийский гусарский и Арзамасский драгунский полки.
Около часа дня Наполеон прибыл в Оршу, расположившись в иезуитском монастыре. Позднее подошли и остальные войска, шедшие в арьергарде: остатки 1-го армейского корпуса Даву и Старая императорская гвардия под командованием маршала А.М. Мортье. В тот же день французский император получил известие о движении Чичагова к Березине и отказался от длительного пребывания в городе, намереваясь раньше Ламберта прибыть в Борисов. Прибыв в город, Наполеон начал стремительно приводить остатки его войск в боевую готовность. Благодаря имевшимся в Орше складам войска смогли восполнить нехватку вооружения и амуниции. Однако компенсировать потери в живой силе Наполеону было нечем. Корпус Даву по численности теперь был равен трем батальонам, остатки 4-го армейского корпуса было решено свести в два батальона, а корпус Жюно превратился в батальон.
Вечером Наполеон отдал приказ сжечь все знамена, а орлов нести в ранцах, оставив их на попечении полков.
Поль-Шарль-Амабль, барон де Бургонь (1791-1864)
Поль Бургонь родился в более чем знатной семье: его отец - всемирно известный дипломат и литератор Жан-Франсуа де Бургонь, мать – Мари-Бенуа Прево де Ла Круа происходила из одной из знатнейших фамилий Франции. Однако в годы революционных потрясений семья старалась не вспоминать ни о своем происхождении, ни о былых своих заслугах, что во многом помогло семье Бургонь избежать репрессий.
Сам Поль Бургонь начал свою карьеру, поступив в 1811 г. (в год смерти своего отца) на военную службу (Молодая Гвардия). Кампания 1812 г. стала первой в его жизни настоящей большой войной и навсегда запомнилась ему как страшный кошмар, который он с большим количеством подробностей описал в своих мемуарах. В 1813-14 гг. Бургонь сражался в рядах все той же Молодой Гвардии, но после Реставрации Бурбонов решил пойти по стопам отца и поступить на дипломатическую службу. После чего был помощником посла в Берлине, Мюнхене и Вене, а затем первым секретарем французского посольства в Санкт-Петербурге. После прихода к власти Орлеанской династии Бургонь вновь служит полномочным представителем в Саксонии и Баварии, а в 1841 г. получает титул пэра Франции. Во время становления 2-й Республики Поль Бургонь отправляется, подобно своему отцу, послом в Испанию, а после возрождения 2-й Империи получает титул сенатора.
Поль Бургонь стал одним из изобретателей цветной литографии на желатине, которая во многом предвосхитила собой фотографию. Он даже открыл несколько заводов по производству цветных литографий, однако, поскольку они не имели особенного успеха во Франции, в основном он продавал их в Германии и Америке.
6 (18) ноября 1812 года
Бой под Красным: день четвертый
Персона: Никола Брониковский
Сражение под Борисовым
5 (17) ноября 1812 года
Бой под Красным: день третий
Персона: Франсуа Роге
Итоги сражения под Красным
4 (16) ноября 1812 года
Бои под Волковыском и Красным
Персона: Николай Данилович Кудашев
Манифест об изъявлении Российскому народу благодарности за спасение Отечества
3 (15) ноября 1812 года
Бои под Красным и при Кайдановке
Персона: Алексей Петрович Никитин
Бой под Красным
2 (14) ноября 1812 года
Сражение под Смолянами
Персона: Иван Иванович Алексеев
Сражение под Смолянами