Мародерство…
Пребывание Великой армии в Москве началось с попыток обустроиться в богатых домах, найти контакты с местными жителями, а также в открытии долгожданных запасов продовольствия. Так, к примеру, Дюверже, вспоминает, что при расквартировке «выбрал себе помещение в довольно красивом доме», где его «принял некто вроде управляющего». Офицер предполагает, что московские богачи оставляли в домах прислугу, покидая свои дворцы, дабы хотя бы частично сохранить свое имущество. «Наш управляющий, - пишет Дюверже, - был человек догадливый; он правильно сообразил, что на погреб его барина будет сделан самый жестокий набег, и, желая предупредить его, он выпил столько вина, сколько мог вместить в желудок. Он дорого поплатился за свою излишнюю предусмотрительность; когда начался пожар, не было никаких сил его разбудить, и он погиб в огне».
Еще до начала Пожара французы видели, как по городу шатаются каторжники, проститутки и бедняки, которые взламывают двери богатых домов и без удержу грабят. Наблюдая за их действиями, солдаты, весь поход надевшиеся на богатую добычу также пустились в мародерство, и пожар добавил им, как писал Ложье, известного рода мотивации: «…Постараемся вырвать у огня все, что можно. Не дадим русским радоваться их варварскому торжеству и воспользуемся по крайней мере тем, что они бросили. Имеем же мы право воспользоваться тем, что они оставили огню».
В итоге «солдаты всех европейских наций, не исключая и русских, маркитантки, населении, каторжники, масса проституток бросались взапуски в дома и церкви, уже почти окруженные огне, и выходили оттуда, нагрузившись серебром, узлами, одеждой и проч. Они падали друг на друга, - продолжает Ложье, - толкались и вырывали друг у друга из рук только что захваченную добычу; и только сильный оставался правым после кровопролитной схватки…».
Более всего солдат и офицеров Великой армии помимо ювелирных украшений привлекала именно одежда: из домов тащились шубы, дорогие шелка, парча, капоты и платья, камзолы, шлафроки и сапоги. Сержант Бургонь рассказывает, что когда он вернулся вечером одного из первых дней пожара на площадь, где расположился на бивак его полк, он увидел перед собой «сборище разноплеменных народов мира»: «…солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в богатых мехах. Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятками». Ему вторит Лабом, которые говорит, что солдаты выбирали себе самые живописные костюмы, чтобы избежать нападений: «В нашем лагере можно было увидеть людей, одетых татарами, казаками, китайцами; одни носили польские плащи, другие – высокие шапки персов, баскаков или калмыков. Таким образом, - подытоживает офицер, - наша армия в это время представляла картину карнавала, и можно было бы сказать, что наше отступление, начавшееся маскарадом, кончилось похоронным шествием».
Конечно, далеко не все солдаты и офицеры предались грабежу и мародерству во время пожара. Большинство мемуаристов-офицеров вспоминает о том, как им приходилось частенько отбивать несчастных жителей и их пожитки у своих же солдат, обезумивших от окружающего пожара и возможности поживиться в нем. Дюверже, например, описывает такую сцену: «Среди улицы поместилась старая маркитантка… Он стояла, вперив свои зелено-карие глаза в бегущих людей; она останавливала и обшаривала их… В это время ко мне подходила группа людей: старик, двое или трое детей, молодая девушка, прекрасная лицом, несмотря на свою бледность, и женщина, которую два человека несли на носилках. Все они плакали с надрывающими сердце рыданиями. Старая маркитантка внезапно бросилась к больной женщине и принялась рыться в ее одежде, ища, не спрятано ли там какой драгоценности. Этого с меня было довольно на этот день, чтобы прийти в ярость. Я схватил негодяйку. Да простит мне небо за то, что я ударил женщину».
…и милосердие
Многие офицеры старались защищать женщин, стариков, детей, брали под свое покровительство целые русские семьи, с которыми делились своими пайками, старались хоть чем-то помочь оставшимся без крова жителям, прятавшимся от мародеров и лихих людей в подвалах сгоревших домов, на кладбищах и в окрестных деревнях. Так, Лабом вспоминает, что, вернувшись после пожара в Москву, он не сразу смог найти тот гостеприимный дом, в котором его принимали до пожара, а когда, наконец, распознал по соседней церкви «его жалкие остатки», обнаружил в подвале слуг этого дома и его хозяина, «прикрытого лохмотьями, которые одолжили его слуги»: «При виде меня он не мог удержаться от слез, особенно когда подвел меня к своим полураздетым и умирающим от голода детям… Знаками этот несчастный объяснил мне, что солдаты, разграбив во время пожара его имущество, отняли у него потом и платье, которое он носил. При виде этой душераздирающей картины у меня заныло сердце; ища средств, чтоб облегчить его страдания, я боялся, что не смогу ему ничего дать, кроме бесплодных утешений, но этот самый человек, который несколько дней тому назад угощал меня великолепным обедом, принимал теперь с благодарностью кусок хлеба…»
Тот же Лабом рассказывает историю одного солдата, который «нашел на кладбище женщину, только что родившую», и взял на себя заботу о ней, принося ей «крохи съестных припасов, которые ему удавалось добыть».
Более же всего милосердие французов проявилось в традиционной заботе о раненых. Многие из офицеров Великой армии говорили, что в Москве было оставлено множество раненых, которых М.И. Кутузов специальным письмом оставлял на попечение французов, и которые в большинстве своем погибли в огне первых дней Пожара. Но те, кому посчастливилось выжить, с благодарностью вспоминали заботу о них. Так, А.С. Норов, которому на Бородинском поле оторвало стопу и который остался в одном из московских госпиталей так описывает эти страшные дни: «Пришла ночь, страшное пожарное зарево освещало комнату, люди мои исчезли, а потом и женщина; я был весь день один. На другой день вошел в комнату кавалерист: это был уже французский мародер. Он начал шарить по всей комнате, подошел ко мне, безжалостно раскрыл меня, шарил под подушками и под тюфяком и ушел, пробормотав: «Il n'a done rien» («Однако. Ничего нет» – фр.), в другие комнаты. Через несколько часов после вошел старый солдат и также приблизился ко мне. «Vous etes un Russe?» — «Oui, je le suis». — «Vous paraissez bien soufrir?» Я молчал. «N'avez-vous pas besoin de quelque chose?»— «Je meurs de soif» («Вы русский?» — «Да».—«Вы, кажется, сильно пострадали?..» «Не нуждаетесь ли вы в чем-нибудь?»— «Я умираю от жажды» - фр.) Он вышел, появилась и женщина; oн принес какие-то белые бисквиты и воды, обмочил их в воде, дал мне сам напиться, подал бисквит и, пожав дружелюбно руку, сказал: «Cette dame Vous aidera» («Эта дама Вам поможет» – фр.). Я узнал от этой женщины, что все, что было в доме, попряталось или разбежалось от мародеров; о людях моих не было ни слуху ни духу. Следующий день был уже не таков: французы обрадовались, найдя уцелевший от пожара госпиталь с нужнейшими принадлежностями. В мою комнату вошел со свитою некто почтенных уже лет, в генеральском мундире, остриженный спереди, как стриглись прежде наши кучера, прямо под гребенку, но со спущенными до плеч волосами. Это был барон Ларрей, знаменитый генерал-штаб-доктор Наполеона…».
Моральное разложение Великой армии
После Пожара повсюду в городе были постоянно слышны гулянки и видны остатки пиршеств. В подвалах домов почти не было провианта, зато было множество алкоголя и сладостей. «Наша действительная нужда, - вспоминает Лабом, - была замаскирована мнимым изобилием. Не было ни хлеба, ни мяса, но зато столы были заставлены вареньем и конфетами; чай, ликер, вина всех сортов, сервированные на фарфоре и хрустале, говорили о том, что роскошь у нас граничила со страшной бедностью». Деньги обесценились и люди солдаты непрерывно занимались натуральным обменом. Выданное в конце месяца жалование на треть состояло из бумажных рублей, с которыми никто не знал, что делать.
Настоящими «королевами» в этой послепожарной Москве стали проститутки. Они занимали оставшиеся свободными дома и меняли свою «любовь» на украшения, серебро и провиант. Были также и вполне приличные женщины, которые, не имея возможности покинуть город, поскольку на их попечении оставались дети и старики, вынуждены были отдаваться французам за кусок хлеба. Один из офицеров даже описывает плачущую старуху, которая сговаривалась о цене за ночь со своей дочерью с одним из особо жадных до женских ласк офицером.
Одним из ярких признаков все большего морального разложения Великой армии стало и разграбление и осквернение церквей и монастырей, в которых, как в наиболее уцелевших зданиях, но при том не пригодных для жилья, солдаты зачастую располагали конюшни, чему никак не препятствовало высшее командование: «Он (Наполеон – прим .автора) вступил войной в страну, не имея понятия ни о нравах, ни о характере русских, - пишет в своих мемуарах де ла Флиз. - В Египте, например, он оказывал столько почтения магометанству, что можно было ожидать его перехода в эту веру. В Италии, Австрии и Испании – везде он покровительствовал местному духу религии и казнил святотатцев. Но в Москве он точно не знал, что и русские привязаны к своей вере, он не обратил внимания на то, как глубоко почитали русские своих святых, как дороги для них церкви и важен сан священника. Едва ли он признавал их за христиан. И что же вышло? Не предупредив войска строгими приказаниями иметь должное уважением к церквам, иконам и духовенству, он навлек этим упущением ненависть народу на французов. В глазах русских они хуже мусульман, потому что обращали церкви в конюшни. Зато уже горе французу, когда он попался в руки народа, жаждущего мести! Таких жертв было множество. Следовательно, не лучше ли было бы внушить своему войску верные понятия о русском народе и об их вере, столь схожей с нашей?».
В завершение картины пребывания французов в Москве надо сказать, что на третий день пожара начался сильнейший дождь, который затопил всё и всех, сделав жизнь без крыши совершенно невыносимой. По его окончанию наступили необычайные для сентября холода, закончившиеся выпадением снега. Кажется, сама природа восстала против воинства Наполеона.
Твитнуть |
|
Код для размещения ссылки на данный материал:
Окончательно убедившись в том, что армия Кутузова отошла в неизвестном направлении, Наполеон направил корпус Ю. Понятовского к Подольску, а корпус Бессьера на Калужскую дорогу. Общее командование этими корпусами осуществлял Мюрат, которому Наполеон приказал обнаружить Кутузова и начать преследование основных сил русской армии.
Отряд Дорохова напал на французский обоз возле с. Перхушково и захватил 111 пленных, но атака на обоз была отбита французской гвардией. От пленных Дорохов узнал, что обоз направлялся к войскам генерала П. Ланюсса, которые расположились между д. Шараповка и с. Перхушково.
Авраам Сергеевич Норов (1795-1869)
Авраам Сергеевич происходил из старинного дворянского рода, в детстве получил домашнее образование, затем учился в Благородном пансионе при Московском университете, который ему не суждено было закончить, ибо уже в 1812 г. Норов записывается в юнкера, к концу 1811 г. он прапорщик. 17-летний юноша с первых дней участвует в войне 1812 г.
В Бородинской битве Норов командовал полубатареей из двух пушек у Багратионовых флешей, был тяжело ранен в ногу (ему оторвало ступню), которую пришлось ампутировать. Тем не менее, оставил военную службу Норов только в 1823 г., будучи уже известным переводчиком (в частности, он был первым русским ученым, умевшим читать иероглифическую письменность). В 1819 г. Норов вступает в Общество любителей русской словесности, где сходится с А.С. Пушкиным. Поэт часто обращается к огромному собранию книг Норова (а его книжное и рукописное собрание составляло ок. 16 000 экз., одно из лучших в России), особенно когда пишет «Историю Пугачева». Сам Норов также писал в стихах и в прозе, на смерть А.С. Пушкина он откликнулся стихотворением «Погас луч неба, светлый гений». Начиная с 1820-х гг. Норов часто совершает заграничные путешествия – как по Европе, так и по Азии, - по итогам которых составляет очерки для журналов и даже целые книги (к концу жизни описания путешествий Норова были собраны в пять томов). Норова называют зачинателем русской библейской археологии, поскольку он не только путешествовал по Палестине, но и был одним из первых россиян, кто совершил путешествие по Египту, проплыв на парусном судне весь Нил, исследовал Северный Судан. В своих заметках Норов часто делал зарисовки (например, будучи в Александрии, копировал фрески подземной христианской церкви), эти зарисовки имеют особую ценность, т.к. многие объекты, которые он запечатлел, позже были утрачены.
Пик карьеры Норова приходится на середину 1850-х гг., когда он, побыв товарищем министра народного просвещения, в 1854-58 гг. занимает должность министра народного просвещения. Он увеличил количество студентов в университетах, расширил программу преподавания древних языков, способствовал облегчению положения печати.
Последним изданием А.С. Норова стали замечания к роману Л.Н. Толстого «Война и мир». Его фамилия указана в списке министров народного просвещения на памятной доске на фасаде бывшего здания министерства в Санкт-Петербурге (ул. Зодчего Росси).